Обморок сирени

«Художник нам изобразил глубокий обморок сирени...» А что же другие? Заботливый доктор, к примеру, поспешил бы привести несчастную в чувство. А благодарный любитель живописи, залюбовавшись невинным притворством взбалмошного цветка, сделался бы коллекционером, пополнив свое собрание состояний, настроений. И наша томная красавица заняла бы достойное место в изысканном обществе нежных соцветий, лиц, пейзажей, конкурируя с ними за внимание своего обладателя и его гостей.

В подъезде дома угрюмо, совсем как очень ответственный служащий ЖЭКа, ворчит трудяга лифт: «Я пока занят. Жди». Жду, чтобы подняться в обычную самарскую квартиру, где ее хозяин – декан социологического факультета Самарского государственного университета, заведующий кафедрой теории и истории культуры, заслуженный работник Высшей школы Российской Федерации, профессор исторических наук Виктор Яковлевич Мачнев расположил часть своей живописной коллекции, насчитывающей около трехсот работ, собранных за сорок лет. Какую неслышную суетному уху мелодию исполняют экспонаты-клавиши, жестко очерченные периметром багета, их владельцу? Ноктюрн? Элегию?

Первый мажорный аккорд звучит уже у входа. Как-то очень по-свойски, петелькой, зацепился за вешалку расшитый золотом черный сюртук. Какой пришелец из восемнадцатого века по привычке небрежно пристроил его здесь? Профессор с заметным удовольствием раскрывает назначение лично для него сшитого старомодного одеяния, в котором уже четыре года подряд, загримированный под Ломоносова, ведет церемонию торжественного вручения наград победителям научного турнира для школьников, проводимого на базе Самарского университета при кураторстве МГУ. Регионов, где проходит это мероприятие, много, а Ломоносов – только в Самаре. Да и грима особенного не нужно. В портрете профессора Мачнева, написанном два года назад, художник Игорь Березин использовал аллюзию: удачно выбранным ракурсом подчеркнул его сходство с великим ученым, не потеряв при этом внутренней сути своего заказчика.

Может быть, кто-то назовет это мальчишеством, но Виктор Яковлевич не скрывает своего актерского таланта и не стесняется его. Немного эпатировать публику ему даже нравится. И мало кто из сидящих в зале сомневается, что видел этого солидного господина на сцене драматического, нет – оперного театра. Даже современные туфли, которыми профессор Мачнев дополняет костюм Ломоносова, включаются в эту игру, изображая антикварный раритет, в то время как их хозяин на основе полной импровизации ведет торжественное мероприятие. А потом профессорское озорство, не стиснутое уже никакими сценическими условностями, выливается в фойе, где каждый желает сфотографироваться с Ломоносовым. Какой-то неправильный профессор, – скажет обыватель.

Какой-то неправильный коллекционер – так характеризует себя он сам. Не одержимый желанием разыскивать особые полотна, он не меняет и не продает приобретенное ранее. Узнавание «своей» картины происходит, по его словам, мгновенно. «Мое! Мое!» – иронизирует он, повторяя страстную пародию на себя своего давнего друга, художницы и хозяйки галереи «Вавилон» Аллы Шахматовой-Шульц. Восторженный зритель в нем немного позже уступит место беспристрастному аналитику, способному увидеть достоинства и слабые места в работе, но эмоциональное ее восприятие уже не изменится. Не являясь живописцем, коллекционер гордится той оценкой, которую дают его выбору профессиональные художники: «Вы замечаете лучшее». Но эта зоркость появилась не сразу. Ее нужно было воспитать, развить. Некоторые работы из раннего собрания кажутся ему сейчас откровенно слабыми, но не менее дорогими – они этап в формировании вкуса. Восторг уступил место благодарности, а первые находки, отправившись в запасник, – более поздним приобретениям.

Пространство квартиры профессора, где экспонируется коллекция, абсолютно игнорирует нормативы типовой планировки жилых строений. (Странно, что эти слова вообще попали в текст). Взгляд посетителя, вынырнув из перспективы мартовского пейзажа, тотчас тонет в роскоши пионов, укрощенных тесной вазой. А рядом лица – детские, женские, и глаза, которые то перехватывают твой взгляд, то избегают его: «Душа моя – элизиум теней...»

– Виктор Яковлевич, как формировалась Ваша коллекция?

– Я родился в Куйбышеве, поэтому первое увлечение теплым, наполненным светом волжским пейзажем вполне объяснимо. А потом, с возрастом, возникла потребность видеть лица, в первую очередь – женские. Открыл этот период случай, о котором часто рассказываю. В галерее «Мария» я обратил внимание на пастель Робертина Гацалоева. И девочка, и одуванчики на ней были так бесхитростно просты, что я понял: уйти от этого олицетворения нежности, любви, красоты уже не смогу. Выразив желание приобрести работу, я встретил отказ: «Нет, нет! Этот образец лишь демонстрирует манеру художника, ожидающего поступления заказов на детские портреты». Но я настаивал, и работники галереи дозвонились до автора: «Перед нами сумасшедший коллекционер. Он не уходит». И художник, не видя меня, согласился: «Продайте. Я чувствую, что этот человек понимает, о чем просит». Акрилом на холсте, который впитывает краску, стирая границы мазка и создавая подобие фотоснимка, пишет свою «Леди Флер», свой автопортрет, Валуева – московская художница, работающая ныне в США. Позже появился написанный москвичкой Симоненко «Лебедь». Балерину, танцующую Сен-Санса, художница запечатлела в момент последнего акта, когда лебедь умирает, но жизнь в нем еще теплится. И экспрессия образа, и напряжение самой фигуры вызывают удовлетворение, но не от близкой смерти, а от борьбы за жизнь. Работы этой же художницы положили начало серии обнаженной натуры. Мало живописцев, которые ни разу не обратились к этой теме. Но показать лицо женщины, которая сидит спиной к зрителю, так и не повернув к нему головы, способен только мастер. А как удалось Вадиму Сушко совместить в «Кисейной барышне» аскетизм и жизнелюбие дородного, пышущего здоровьем женского тела? Необыкновенному замыслу художника изобразить женщину божественным существом на земле вторит необыкновенная судьба натурщицы, принявшей позже монашеский постриг, ушедшей от мирского, в иную атмосферу душевных состояний.

Работы Галины Суздальцевой, которой удается самое сложное – простота, переключили мое внимание на натюрморты. Ее цветы пахнут степью, воздух ее полотен насыщен кислородом. Или пион, его часто эксплуатируют в живописи. Но каким разным может быть взгляд художника! Сравните: прописанный, объемный, живой пион Балакшина, у которого все внимание – цветку, и пион как условность, антураж к образу героини на картине француза Ла Роша «Полин». А сколько изображали мак! Попробуй его сорви и поставь в воду – наутро будет мертвым. Они же полые внутри, в вазе вообще не стоят. А Колотилов застал этот момент увядания, когда они еще полны жизни, но конец ее неумолимо приближается.

– Какую роль сыграла семья и родители в Вашем увлечении живописью?

– Мама, в девичестве Тульская, родившись в состоятельной семье, к сожалению, не получила достаточного образования, но обладала высокой внутренней культурой и тонким художественным вкусом. Ранняя гибель отца, крупного советского начальника, лишила семью достатка, и мама вынуждена была пойти работать, чтобы дать образование детям. Она хорошо чувствовала время, обстановку. Деликатно высказывая свое мнение о тех или иных полотнах, она часто оговаривалась: «Я боюсь ошибиться, но что-то здесь не то». И бывало, что источником маминых сомнений были действительные промахи в работе живописца.

– Чем являются для Вас Ваши картины – друзьями, предметами роскоши, вложением капитала, способом самовыражения?

– Скорее – последнее. Я считаю себя таким эстетствующим субъектом (смеется). В своей коллекции накапливаю самость, самоутверждаюсь в этом. У меня нет ни одной картины с рестрибуцией. И хотя многие из них музейного уровня, художественной оценки они не имеют. Как любое произведение искусства, картины, безусловно, повышаются в цене. Но я гоню от себя мысль, что на этом капитале я когда-то буду жить.

– Что, на Ваш взгляд, нравится публике, посещающей вернисажи?

– Публику привлекает незатейливость в живописи. Нравится, когда пейзаж похож на открытку, когда он неестествен, ненатурален. Искусство – это действительность, пропущенная через голову. Художник проживает и переживает то, что хочет воспроизвести на полотне. При этом мастерство художника, манера, техника, его умение ставить свет, цвет делают работу именно живописью, а не абсолютной копией. Но в массе своей публика, видимо, не хочет забивать себе голову мазком, техникой...

 – Может ли жанр портрета развиваться в XXI веке? Может ли художник внести в этот жанр что-то новое, кроме реалий современности?

– Думаю, да. Сегодня должен преобладать психологический портрет, в котором отражается духовное состояние персонажа, а не просто внешняя красивость. Мне непонятна принаряженная крестьянка, сидящая на венском стуле, которую я увидел на выставке «Большая Волга». Считаю, что этот образ не раскрывает всей глубины натуры пожилой женщины в чуждой для нее обстановке. Писал же Архипов «Прачек», не стыдясь показать зрителю красные от мыльной воды руки, согбенные фигуры, но это и делает работу образцом жанровой живописи во все времена. В портретах Боровиковского прописаны все завитушечки волос, украшения до мельчайших деталей. А сегодня важна не столько эта детальность, сколько выражение внутренней сущности. Так я понимаю портрет.

– Что, на Ваш взгляд, современным живописцам не удается?

– Я не художник, а коллекционер, и к любому мастеру отношусь с большим уважением. Но все-таки не могу не заметить, что иссякло богатство тем, которое нас потрясает в XIX веке и в XX до пятидесятых годов. Меня немножечко удручает современная тенденция свести представление о жанровой живописи к натюрморту, пейзажу. Да и Волгу еще не воспели так, как ее надо воспеть, особенно тем художникам, которые родились и живут здесь.

– Расскажите о своем сотрудничестве с галереей «Вавилон», где 12 августа этого года прошел вернисаж, посвященный Вашему юбилею и открывший Вас как очень яркую личность.

– Моя коллекция – это продолжение моей профессии. Уже почти сорок лет я работаю в университете, пятнадцать лет возглавляю социологический факультет и на специальности «Культурология» читаю теорию и историю искусства, историю религий, имею ученое звание профессора, руковожу диссертационными работами. Но в день юбилея в галерее «Вавилон» мы постарались сместить в сторону академические регалии, представив меня в первую очередь как коллекционера Мачнева. Для университетской общественности и этот факт, и высокий уровень выставленных работ были откровением.

Вернисаж по инициативе владельца художественного собрания – редкая форма подачи. Обычно если он и выставляет свои полотна, то не афиширует себя. Но меня рассекретили. И сейчас с Аллой Шахматовой-Шульц мы планируем экспозицию полотен из собрания двух-трех коллекционеров в залах «Вавилона». Надеемся, что выставка не останется без внимания.

Текст: Галина Бочкарева

Автор: Галина Бочкарева