Великий танцовщик ХХ века, хореограф и общественный деятель, народный артист СССР Владимир Васильев недавно впервые побывал в Самаре. Он приезжал на постановку своего балета «Анюта». Васильев принял участие в заключительном этапе подготовки спектакля и выпуске премьеры.

Накануне премьеры балета «Анюта» в помещении Самарского театра оперы и балета прошёл творческий вечер Васильева, ставший своеобразной лирической исповедью артиста о жизни и творчестве. Зрители смогли увидеть на экране эпизоды из самых звёздных спектаклей с участием несравненного танцовщика. Это фрагменты из «Шопенианы» и «Дон Кихота», «Лейли и Меджнуна» и «Лауренсии», «Жизели» и «Спящей красавицы», «Щелкунчика», «Травиаты» и «Спартака». От этих фрагментов захватывало дух, настолько совершенно и безупречно мастерство исполнителя.

Интервью со знаменитым артистом и хореографом записано после премьеры, которая состоялась в апреле нынешнего года. Этому интервью предпослан монолог Васильева об основных вехах его творческой карьеры танцовщика на сцене Большого театра.

- В Большой театр мы с Екатериной Максимовой пришли в 1958 году после окончания Московского хореографического училища. В те годы абсолютно все, кого принимали в балетную труппу Большого театра, независимо от таланта, должны были пройти школу кордебалета. Я танцевал одного из сатиров в сцене «Вальпургиева ночь» из оперы «Фауст». Однажды неожиданно заболел исполнитель одной из ведущих партий – Пана, и мне предложили станцевать её, видимо, заметив, что «у этого парня всё быстро получается».

Затем была «Шопениана». Великая Галина Уланова выбрала меня во второй состав балета. Через много-много лет, когда мы с Улановой уже были большими друзьями, я спросил Галину Сергеевну, почему она тогда остановила выбор на мне – артисте кордебалета, и хорошо ли я тогда танцевал. Уланова сказала: «Не помню, как ты танцевал, но держал хорошо».

Следующим знаковым спектаклем в моей творческой судьбе стал «Конёк-Горбунок», в котором я танцевал Иванушку. Это была моя первая большая партия. Только артист балета понимает, какое это счастье, когда партия ставится именно на тебя. В этом балете я танцевал с Майей Плисецкой.

В 1963 году на постановку балета «Лейли и Меджнун» в Большой театр пришёл талантливейший хореограф Касьян Голейзовский – выдающийся мастер, который, по мнению высоких начальников, разрушал классический танец, привнося в него непонятную эстетику. Голейзовский предложил молодёжи Большого театра и учащимся хореографического училища поработать с ним над программой с совершенно новыми произведениями для концерта в Зале Чайковского. Все работали с огромным энтузиазмом, репетировали по ночам после основной работы в театре. Многие номера этой программы стали культовыми. В их числе «Мазурка» Скрябина для Максимовой и «Нарцисс», поставленный на меня. Именно с этим номером я получил Гран-при на Международном балетном конкурсе в Варне.

Одним из самых моих любимых балетов был «Щелкунчик». Много лет в театре мы с Катей танцевали его 31 декабря. Ещё в школе мы вместе танцевали редакцию Василия Вайнонена, а потом, уже в Большом, новую постановку Григоровича, сделанную специально для нас.

В 1968 году я исполнил партию Спартака в одноимённом балете Григоровича, который принёс и мне, и всем участникам постановки самый большой успех.

– Трудно ли было Вам, Владимир Викторович, учиться балету?

– Конечно, трудно. Ничто не даётся просто и легко, и в этом отличие профессионалов от дилетантов, у которых всё всегда хорошо, здорово, потрясающе. У меня не было спектаклей, которыми я был бы полностью удовлетворён. В искусстве с большой буквы легко не было ещё никому.

– Какую свою партию Вы считаете самой значительной?

– Наверное, Спартака. Эта партия была, может быть, не самая радостная, но с тех пор я – артист Владимир Васильев, у всех ассоциируюсь с этим балетом, который оставил огромный след в истории танца. «Спартак» везде имел триумфальный успех. Мне никогда не нравились партии принцев, для которых нужна в основном внешняя форма и не хватает развития образов, собственно танца. Традиционные трактовки мне всегда были чужды, поэтому я искал свои собственные. Мои любимые партии – все, кроме «Шопенианы». И ещё не любил Голубую птицу в «Спящей красавице». Долго думал, почему. Оказывается, потому, что она – ни о чём: летает себе птичка, и всё. И ещё. Эта роль была неинтересна мне потому, что я не мог станцевать её лучше Юрия Соловьёва. Боже, как же он танцевал. Я никогда не сделал бы лучше. А раз так, то и неинтересно.

– Выходит, Вы честолюбивы?

– Честолюбие – хорошая черта. Не нужно путать с тщеславием.

– Посоветуйте, как балетному артисту уберечься от травм.

- Ничего не делать. Травмы – это так естественно. У кого из балетных их нет?

– Как вышло, что вы с Екатериной Максимовой снялись в фильме-опере «Травиата» у знаменитого Франко Дзеффирелли?

- Однажды, когда мы с Катей танцевали в Париже «Дон Кихота», из Лондона позвонила моя давняя приятельница княгиня Оболенская. Оказывается, несколькими минутами ранее ей звонил из Италии Франко Дзеффирелли с просьбой найти самую лучшую балетную пару для снимаемого им фильма-оперы «Травиата». Она порекомендовала нас. Вначале я хотел отказаться, но Катя произнесла фразу, за которую я ей был благодарен всю жизнь: «У нас будет возможность поработать с великим режиссёром». Она оказалась права. Мы на долгие годы подружились с этим замечательным режиссёром, и затем он приглашал меня ставить танцы в «Аиде» в Римской опере, Арене ди Верона, Ла Скала, а также в «Травиате» в Риме. А тогда в «Травиате» я заменил всю хореографию и сделал всё по-своему. Получилось великолепно.

– Что в последнее время больше всего поразило Вас в балетном и вообще в театральном искусстве?

– Не так давно меня поразил американский фильм «Чёрный лебедь», поразил в отрицательном смысле. В нём для меня то, что мы называем «ни уму, ни сердцу». А ведь он в одной из номинаций получил «Оскара». Точно такое же впечатление у меня осталось после «Евгения Онегина» в Большом театре. А критики всё это возносят до небес, пишут, как это гениально.

– Есть ли специфические трудности при постановке балета по прозе, в частности, чеховской?

– У Чехова есть глубокий подтекст, который нужно выразить в танце. Такой подтекст должен быть везде, и это как раз то, что свойственно хорошим артистам. Подтекст – это те же нюансы, полутона. Настоящие художники обладают большим количеством таких полутонов, у них никогда не бывает пустоты. У Чехова подтекст – это редкое ощущение постоянного присутствия улыбки, даже полуулыбки – с увлажнёнными глазами. И это во всех героях, которым он симпатизирует. Мне хотелось сделать спектакль с грустинкой. Это вообще присуще нашей русской литературе.

– Как Вам работалось в Самаре?

– Я всегда работаю с большим удовольствием и над ролью, и над книгой, и над картиной, и над спектаклем. На репетициях мучаюсь, часто кричу. Премьера моего балета «Анюта» состоялась ровно 25 лет назад. И в процессе подготовки самарской премьеры надеялся, что этот спектакль будет лучше, чем все предыдущие. Самое большое удовольствие, когда я не сижу, равнодушно глядя на сцену, а когда происходящее на ней меня заводит, когда я хочу, чтобы у артистов получилось как можно лучше, и сам, забывая о болезни, выбегаю на сцену, чтобы что-то показать. А потом, бывает, едва волочу ноги.

– В какой стране и на какой сцене вам удаётся свободнее всего реализовать свои творческие идеи?

– Для меня самая дорогая сцена та, где я работаю в настоящее время и где могу воплотить свои задумки. Таким образом, сейчас – это самарская сцена. Всегда надеюсь, что именно последняя моя работа будет самой удачной.

– Есть ли у Вас планы дальнейшего сотрудничества с Самарой?

– Если всё будет складываться нормально, можно приехать в Самару и поставить совсем новый спектакль, например, в честь Екатерины Максимовой. Но это большая работа, которая займёт не один месяц. Признаюсь: у меня есть замысел, который очень подходит для самарской сцены.

Автор: Валерий Иванов

Автор:Валерий Иванов